Дядя Толя
Ни один близкий нам человек ни уходит по нашей воле. Я не знаю, как это устроено. Наверное воля привязывается к ним, а когда «груз» срывается, резинка бьет. Но так или иначе, какое-то время ты болтаешься по жизни, как бумажный кораблик в струе воды после сильного дождя – один…
Мой отец тоже ушел не по моей воле. И ещё многие, с кем я был связан. И все они оставляли меня один на один с жизнью. Как будто нарочно. Все уходили по-разному. Кто-то выходил из партнерства, оставляя на мне полуразрушенный бизнес, кто-то выкидывал из заботливых женских рук, оставляя один на один с грехом. Так или иначе, причину этих то ли дьявольских, то ли боговых инсинуаций с жизнью, я понял не сразу.
Когда ты один на один с жизнью, ты попадаешь в удивительный мир — неведанный. Он словно приключенческий роман, захватывает. Я не могу вспомнить ни одного более сладкого периода в своей жизни, чем те, когда меня кто-то оставлял.
Правда, сначала всегда больно.
Какая удивительная формула! Сначала ты попадаешь под защиту, а потом тебя оставляют без неё. Раз и ушёл отец. Тебе шестнадцать, что делать с семилетним братом не знаешь, в какую сторону смотреть не понятно. Ты один — будто тебя оставили в чужом городе. Нет ни единого знакомого, а у тебя всего пару дней на оплачиваемый номер в гостинице.
Я помню самый первый случай своего изменения, который повернул всю мою жизнь. Отец уже ушёл, а мне, не иначе как «сверху» решили подлить масла в огонь.
Во дворе, где мы жили в десяти шагах от нас освободилась квартира и мать переехала. Я остался “один дома”!
Если учесть, что моим «домом» был отец, то остаться в квартире, в которой теперь его нет, создавало такое ощущение, когда ты в чужой стране и не знаешь языка.
Двор был маленьким. На нем даже каток нельзя уместить: метров сорок в длину и не больше пятнадцати в ширину. Но двор состоял из двух уровней. В нижний уходила каменная лестница. Там, внизу в ряд по обе стороны располагались одноэтажные строения, без намека хоть на какой-нибудь дизайн, но у каждой лачуги был свой стиль и колорит. Квартира матери значилась под номером восемь и рядом с ней располагался самый большой палисадник из всех во дворе, а с крайнего угла квартиры можно было обозревать весь нижний этаж двора. По сегодняшним меркам — видовая. В трущобах такое тоже случается.
Я долго размышлял: как ей это удалось? Смысл ее переселения оставался для меня загадкой. В те времена квартиры занимали нахалом и сделать это мог только тот, у кого было сила. «Носорог» просто занимал территорию. Мать же всегда была кроткой и доброй женщиной, и я понимал, что без чьей-то поддержки она бы это не сделала никогда.
Наверно ей тяжело жить там, где умер отец, – думал я. И это было похоже на правду. Но у дяди Толи, соседа через три квартиры, уже начинающего стареть мужчины, только потерявшего свою жену, был свой взгляд. Он считал, что моей матери нужно начинать строить новую жизнь, а при мне это вряд ли было возможным. Наверно так все думают, когда должен появиться отчим.
Так что я остался один не только в переносном смысле — без отца, с которым жил, как у господа бога за пазухой, но и в прямом. В свои шестнадцать я стал обладателем двухкомнатного одиночества и постоянного чувства страха будто тебя выкинули из гнезда чуть раньше, чем ты научился летать.
Назвать мое обиталище квартирой, конечно, можно. Одна комната была метров пятнадцать, а вторая, где была моя кровать и одёжный шкаф, чуть меньше; полы цементные, внутри печка груба, шкаф с книгами отца, стол и три стула. Когда однажды вечером я пришел с тренировки и увидел свою комнату без части мебели, которую мать перенесла к себе, я замер. Отсутствие шкафа и кровати оголило ободранный линолеум и обшарпанные обои, создавая образ квартиры в заброшенном доме. Я так и не сдвинулся с места. Это было комната, в которой я непросто прожил восемь лет, я с ней сросся.
Со стенами я знал что делать. Пару плакатов с Boney M или ABBA я мог прямо хоть сейчас взять у Сереги, своего друга, который промышлял этим делом. “Кровать я перенесу из большой комнаты. Но, что делать с полом”? – думал я.
На следующий день, возвращаясь домой с тренировки, я встретил во дворе дядю Толю. Он сидел на пороге своей квартиры, покуривал свою папиросу и загадочно улыбался. Я поздоровался, и схватив его странный взгляд, так и не бросил его до самого дома. Когда я вошёл в квартиру, передо мной стоял огромный тюк ростом с меня. Это был рулон с линолеумом темно-коричневого цвета.
Странное состояние возникло тогда. Обо мне заботились всегда, но в этот раз я почувствовал это как-то по-другому. Чье-то чужое внимание, как будто вторглось. Мне сейчас кажется, что в тот момент на меня направили луч прожектора, но кто это делал, оставалось за кадром. Я чувствовал себя мишенью в глазке снайпера, которого увидеть нельзя, но ты знаешь, что он где-то здесь. Вроде обычный кусок рулона, но он передавал что–то другое.
Я почти сразу принялся за дело. Дядя Толя стоял сзади и наблюдал, как я копошусь. Толкнув рулон со всей мочи, он кубарём покатился к стене. Мне тогда, казалось, нужно просто расстелить его, и он словно скатерть-самобранка закроет пространство пола одним махом. Но уже через мгновение я начинал взрослеть. Взрослеть — это (как я сегодня уже точно понимаю) столкнуться с невиданным — когда ты не можешь спрогнозировать, что будет дальше, а касается это тебя — ведь ты один.
“Блин, линолеум же нужно обрезать” – выругался я про себя, как будто это не было понятно сразу. – Но как”?!
Во-первых, я даже не знал, как это делается, а во-вторых, мне было страшно, что я могу неточно измерить и всё испортить. Я посмотрел на дядю Толю и спросил, явно в надежде, что он мне подскажет.
– А как это все делается?
– Думай, – ответил он. – Теперь тебе придётся это делать постоянно.
И в этот миг я впервые почувствовал, что я один. Как будто меня бросили. Меня ведь никто еще не бросал так: цинично. Отец ушел, но из моего сердца-то он не ушел, и он никогда так не поступил бы. Я не подал вида, и только увидел уходящий силуэт дяди Толи. Так в первый раз меня оставили один на один со своей проблемой. И так я живу по сей день: всегда, как бы один. Семья, бизнес, тусовки — все как положенно! Но один. Правда, оказалось, что лучшего способа жить, чем быть кем-то оставленным, и не найти. После этого жизнь меняется. Только вначале бывает больно. Но я уже давно так привык. Это ведь только вначале.
«Все близкие люди — это те, на кого мы переложили ответственность» – говорю я сегодня, не забывая отметить: как же это прекрасно, черт возьми. Поэтому когда они уходят, нам и кажется, что они нас бросают.
Однажды, много лет спустя, когда я случайно встретил дядю Толю, я понял это еще сильнее. Слабость людская — это продукт привязанности. Хочешь быть сильным, оставь идеи про счастье. Оно ведь тебя не забудет. Просто счастье — это такая штука, под которую нужно себя как бы подставлять, а не бежать к нему.
Узнать дядю Толю я смог по его кривым ногам и походке с широко разведёнными ногами. Он всегда ходил словно ребёнок, наделавший в штаны. Но ход его торса при этом был твердым и уверенным, как у матроса на качающейся палубе. Он ступал оземь, будто хотел притоптать то место, с которым соприкасалась ступня. И так, переваливаясь с ноги на ногу, он рассекал пространство нашего двора. Кто первым замечал его говорил:
«Дядя Толя вышел из бухты».
Сейчас ему должно было быть около восмидесяти, не меньше. Но издалека я не видел его лица. Да и надо ли было… Лица близких крепятся к памяти где-то внутри, а не снаружи. Он стоял у выхода продуктового магазина, курил и в обычной своей манере рассматривал все до мелочей, что окружало его.
Я знал, что он меня не узнает и сказал сразу:
– Дядя Толя, это Сережа. Ритын сын. Помните?
Он посмотрел на меня прищур, улыбнулся и в моей голове сразу возник двор. Он смотрел на меня так же, как тогда…
Мы поболтали немного, и я провел его до подъезда хрущевки, куда он уже давно переселился, но так и жил в одиночестве.
– Дядя Толя, а Вы помните, как я линолеум стелил?
– О, конечно, помню. “Бедный мальчик», – подумал тогда я. – У него все только начинается”.
– Но вы потом, как нарочно, вязли и ушли, оставив меня один на один с этим зверем в коричневом цвете и в клеточку.
– Та не в духах я был тогда, сынок. Только с мамой поговорил. Отказала она мне. А я дурак линолеум притащил. Думал…
Он затянулся и выпустил дым, предусмотрительно повернув голову в сторону от меня, но ветер помешал ему и здесь. Я почувствовал, как в нос ударил неприятный запах никотина. Он опять начал рассматривать что-то по сторонам, но я знал, что он смотрит не на дорогу с проезжающими машинами, и не на людей, снующих мимо нас. Он смотрел в прошлое.
– Ты ж не в обиде на меня, – спросил он.
Я улыбнулся, вытащил из кармана деньги, но он посмотрел на меня так, что я вернул руку назад.
– Я один и у меня все хорошо. Понимаешь?
– Нет, дядя Толя, – не стал я поддакивать тому, что мне не понять.
– Я ни накого не надеюсь, и меня никто не может оставить, – сказ он пристально глядя мне в глаза.
Он протянул свои руки к моим, взял их и я почувствовал, как на верхние части моих ладоней положили лёд.
«Какие холодные, – подумал я, – как одиночество».
Больше я с ним не встречался, но каждый раз думаю: чтобы эта за жизнь была — без людей-катализаторов.