Рассказ. Школьная история.

Это школьная история про героя обычного выпускного класса для меня была не обычной. В этот раз я готовил «пояс шахида», что подразумевало, что мой «теракт» должен быть совершен прилюдно. Иначе все теряло смысл. Пойти на такое за два месяца до выпускного иначе назвать, как актом смертника, было трудно. А при личности директора, которую любила даже местная шпана, шансов не «сесть в лужу» не было вообще. Но, я решил пойти на дело. 

Когда всех нас (два десятых и три девятых класса) почему-то срочно собрали в актовом зале, мы понимали, что будет какая-то идиотская лекция про наркотики, секс или что-то в этом роде… Но, для меня тут запахло жаренным. Воздух постепенно стал пропитываться опасностью – место «теракта» выдавало себя: актовый зал.

Так или иначе, я отдавал себе отчёт: то, что я удумал тянет не на большой скандал, а на грандиозный. Я чувствовал себя добровольцем, которому предложили пойти за линию фронта без шансов вернуться. 

Врагом был преподаватель по НВП (начальная военная подготовка) – майор Котляр. Линией фронта — актовый зал школы и заготовленный заране акт — мой пояс шахида.

Майор Котляр обычно не вызывал симпатий. Но была одна удивительная вещь: при столкновении с ним лично, это мнение всегда почему-то очень резко усиливалось. Не высокого роста, всегда в военной форме, подергивающий левым плечом и с придурковатым видом, который подавался всегда в обертке тотальной уверенности, майор Котляр был не то что бы не добрым человеком. Скорее он был похож на робота, заведенного действовать по протоколу.

Особых причин не любить препода по НВП у меня не было, пока не произошло нечто. О, эта история превратила меня в Мэла Гибсона, который мстит в одном из своих боевиков. 

Не могу сказать, что я был божьим одуванчиком. Напротив, сколько вспоминаю этот случай, столько и стыдно за него. Дело было на уроке математике. Семён Моисеевич, видимо, болел какой-то специфической болезнью и поэтому его тело выглядело как очень сильно увеличенная копия винипуха. Передвигался он всегда очень медленно и всем нам казалось, что это должно было быть невероятным мучением. В учительскую на втором этаже он практически никогда не заходил. Разве что, когда проходили педсоветы. Такие дни он называл спецоперацией.

Сам кабинет по математике располагался на первом этаже и был моим любимым местом в школе. Вид на двор, где всегда что-то происходило и полное отсутсвие обязательств перед учителем по причине тотального непонимания предмета, делало для меня урок математики похожим на отдых в кафе: много людей говорят о не знакомых тебе вещах, но не мешают, поскольку ты занят своим.

Уроки Семена Моисеевича были чуть ли не единственным временем, когда я мог читать. А читать я любил. Я умудрялся читать даже на маевках, держа в одной руке бокал, а в другой книгу. Я, конечно, утрирую, но смысл вы поняли. В этот период жизни найти время на чтение в световой день, который заканчивался всегда за полночь, вещь малореальная.

Семена Моисеевича любили все. Не было в школе никого, кто бы не отзывался о нем с теплотой. Он был не только человеком интеллигентным и добрым, что присуще практически всем евреям, но и остроумным. Он сразу оставил попытки мною заниматься. Особенно после того, когда узнал,  что я напрочь не понимаю квадратное уравнение, которое изучают где-то в классе седьмом или восьмом. В десятом классе этому уже не учат. Поэтому, наверное, он и радовался тайком тому, когда я на его уроках читал.

В этот раз я с наслаждением купался в «Войне и Мир». Он видел это, и, наверное, поэтому в его глазах я не был полным идиотом. А вообще, он любил оболтусов и однажды я случайно узнал, как он шутил по поводу меня. Он сказал, что, мол, конченные придурки не читают «Войну и мир» с упоением, а с таких даже потом может что-то получиться. Я, кстати, думаю часто: может моя дорожка свернула с пути, на который почти все мои друзья вышли из этой школы —кто в тюрьму, кто в наркоту, именно из-за этого человека?

Его слова мне рассказала мама, когда ее вызывали на педсовет за мой очередной школьный «терроризм», который я устроил в своём стиле — колким указанием на «правду» одному из учителей. Скорее всего это была обычная месть в моем стиле какому-то подлому проступку типа того, что приключился с преподом по НВП в этот раз.

Семён Моисеевич, однако, не мог не реагировать на мое чтение на своих уроках. Тем более, когда я это делал в формате Хемингуэя, сидящего в баре (только трубку ещё не хватало закурить). Глупость и наглость часто ходят парами. Я забывался, а скорее всего не осознавал, что он просто умышленно не замечал… И то, эта добрая слепота проявлялась лишь тогда, когда все было в нормах приличия: я хотя бы время от времени мог поглядывать на доску, а не положив ногу на ногу, восхищался Наташей Ростовой.

Но у всего есть свой предел.

На замечание «Лысов прекрати читать», я честно обиделся. Мол, я же не комиксы рассматриваю. В общем, слово за слово и я начинал входить в раж конфликта — метод, который часто помогал мне в уличных драках. Но это был Семён Моисеевич — умный и добрый. А ещё остроумный.

И он «ударил» по моему самолюбию моим же стилем: больно, точно и правдиво, связав мое поведение с человеком недалёким. А потом, аккуратно, в стиле рафинированного интеллигентна что-то выдал в форме замысловатого коана, что понять было невозможно, но явно ощущалось как указание на мой невысокий уровень интеллекта. Видимо, все придурки боятся именно этого: обвинения в глупости. И я вспылил, демонстративно открыв книгу, начав имитировать, что я читаю. 

Семён Моисеевич вежливо попросил меня из класса. Я нарочито не спешил. Тут нервы у него, видимо не выдержали, и он прикрикнул, что случалось крайне редко: «лучше бы тебе по-быстрее выйти». И вместо того, чтобы просто это сделать, я пробурчал специально и не тихо: «лучше бы иметь маленький горбик, чем такой живот как у вас».

Класс вздрогнул от смеха. В этот момент я был горд и счастлив. И уже, выходя из класса, заметил, что на последней парте почему-то сидел майор Котляр. Я ещё подумал: как он так тихо пробрался? Не ползком ли?

Время от времени, учителя могли прийти на чужой урок, но я такие вещи никогда не пропускал.

«Что вообще он здесь делает»? – подумал я. Но, поскольку все знали, что в школе майор выполнял функцию контрразведчика (по старому гэбиста или смершовца), я уже понимал, куда все пойдет. Выйдя на улицу, я почувствовал гнетущее состояние. Такое обычно чувствует человек, сделавший что-то нехорошее. Мне было дико стыдно. Кого угодно, но только не Семена Моисеевича я хотел бы так обидеть.

Случилось, однако не то, к чему я был готов. Через пару дней на утренней линейке, когда по периметру школьного двора строились в ряд все старшие классы и директор превращался то ли в Ленина на броневике, то ли в Геббельса на площади, слово было передано майору Котляр для какого-то важного сообщения.

Майор обозначил, что уже три дня, как на работу не выходит Семён Моисеевич и причина этому — один из учеников нашей школы, который довёл хорошего человека своим низким поведением до серьезной болезни. Без особых подробностей, как это и водится в таких ситуациях, он рассказал, что я больно оскорбил учителя и тот от этого слег. 

Все было бы ничего, если бы я сам не считал свой поступок низким и, если бы не было факта болезни Семена Моисеевича. Я тогда, наверное, в первый раз узнал, как выглядит взрыв, эпицентр которого — твоё сердце. Это было больно на уровне всех клеточек тела. Вина за содеянное, с которым ты согласен, наверное хуже средневековых пыток. 

С этого момента у меня появился лютый враг. 

Боль, которую я испытывал словно через меня пустили провода, которые протянулись прямо от мочек моих ушей до самых пяток, была невыносима. Я тогда ещё не понимал, что именно так и выглядит наказание. И что палачом был не майор. Он был лишь инструментом сил, которые никогда не были в нашем ведении. 

Со школы я ушел тут же. Как домой дошел не помню и как прошли еще два дня тоже. Ни тогда, ни позже я не уходил в запой, но два этих дня мое сознание так и не хочет вспоминать.

Какое же было мое удивление, когда на третий день моего душевного карантина, прямо при входе в школу, я увидел тучное тело, медленно передвигающееся в направлении своего кабинета, словно в гору поднимался одинокий бизон. 

Я, конечно, не побежал извиняться, а полетел. И уже подлетая, чувствовал, как боль и стыд начинают улетучиваться словно утренний туман. Я тогда ещё не знал силу лекарства под названием прощение. 

Семён Моисеевич остановился, выслушал мою триаду, улыбнулся и поковылял дальше, начав задавать какие-то незначительные вопросы про то, не взорвал ли я школу за время пока его не было.

И тут я понял, что такое счастье!

Не забыв спросить, как его здоровье, я не сразу понял ответ; услышал, что это была легкая простуда, а с его весом дойти до школы в таком состоянии было нереально. Как он любил говорить: «Не решаюсь тащить тело мамонта в гору».

Себя я осознал стоящим в задумчивости не сразу. Это был новый удар. Уходящий силуэт Семена Моисеевича постепенно становился грунтом… его обычно делают художники на холсте перед началом прорисовки темы. Образам, корчащегося от боли майора Котляра, мог бы позавидовать Мартин Скорсезе.  

***

Наконец, зал собрался. Вход директрисы, стройной и грозной леди в костюме “юбка – жакет” с белой блузкой, рюшек которой, казалось, был живым организмом на ее не маленькой груди, обозначал, что ремни безопасности в виде прикрытых ртов на замок, должны были быть немедленно накинуты всеми. Классная шикнула на нас и посмотрела на меня умоляющим взглядом: «Лысов, прошу тебя, не подведи». 

На сцену вышел мой враг. Его военный мундир, на погонах которого зияла одна крупная звезда, подчеркивала мою справедливую оценку:

«Даже до подполковника не дослужился».

То, что я должен был сделать, по своей сути, было равнозначно кинуть гранату в важный склад прямо на виду у врага. Всего лишь одно слово должно было взорвать «фашиста». И я готов был к тому, чтобы быть схваченным после акта без всякого сопротивления, гордо позволив заломить свои руки за спину. 

Я знал, какими будут первые слова майора, как знает, какими будут слова мамы любого ребёнка, который разорвал недавно купленную на последние деньги куртку, после того, как он предстал перед ее очами.

Я ещё тогда заметил, что повадки врагов входят в сознание всегда намного легче, чем привычки любимых. Наверное, когда ненавидишь преступника, Шерлок Холмс взрастает в тебе, как грибы после дождя. А тут еще его “любовь” к наркоманам и патологическая потребность найти и обезвредить “преступника”. Но поскольку их собственно в школе почти то и не было, преподу и приходилось замещать свою потребность ищейки в лекциях о них.

Практически любой его урок начинался с нравоучения: «Я сам много повидал в жизни…».  Перед словами «я сам», он всегда зачем-то делал небольшую паузу. 

Подойдя к трибуне, сделав глоток воды из стакана, поправив одной рукой листы с подготовленным текстом, майор Котляр направил свой взгляд на нас, как бы последний раз осматривая всех: готовы ли они прослушать важное сообщение. 

«Я сам…», – начал он и дальше должна была пойти его крылатая фраза, делающая законченным смысл его предложению: «много раз сталкивался с наркоманами, и знаю, чем заканчивалась их жизнь». Но, после почти незаметной паузы, которую он обычно любил делать, собираясь вымолвить следующие по смыслу строки про концовку жизни всех наркоманов, зал услышал то, что я заготовил: я выкрикнул его же идиотским тембром: НАРКОМАН.

Слово было с филигранной ловкостью вставлено в его паузу.

Получилось так: «Я сам… наркоман». А следующие строки он так и не успел вымолвить. Зал содрогнулся смехом. Его взрывная волна, наверняка, сбила с крыш пару сосулек. Такой эффект, конечно, я не планировал. Было похоже на то, когда ты хочешь разбудить в палатке своих друзей кинутой в неё снежкой, а вместо этого вызываешь сход лавины.

Смех стал превращаться в коллективную мистерию и чём-то начинал напоминать бунт в тюрьме. 

Я не собирался оглядываться на директора, который, наверняка, уже вынул из кармана дубинку, чтоб размозжить ею мой череп. Но я и не пришёл сюда сделать возмездие скрыто.

Не выдержав, я все же очень медленно повернул голову назад, где стояла директриса, и где под уже истерический хохот зала, я увидел ее лицо.

Оно содрогалось от попытки сдержать смех. Средним пальцем она пыталась утереть слезы, которые катились от смеха. Я никогда не видел у нее улыбки в принципе, а при таких обстоятельствах — это казалось историей из разряда Алисы в стране чудес. Я, видимо, пропустил момент, когда она начала смеяться и застал лишь тот миг, когда человек уже не выдерживает и начинает это делать навзрыд. 

И тут я понял, что мой план провалился. Причинно-следственная связь между стыдом и злостью, которые не мог не испытывать майор Котляр в эти минуты, и тем, кто это сделал отсутствовала. Я не планировал партизанить. Но преступник и преступление утонули в грохоте эмоций «народа»!

И тут я встретился с глазами директора. 

Если кто-то знает, как на лице человека меняется мимика после того, когда ему сообщили, что его лотерейный  билет на 10 000 евро был ошибочным, то он с лёгкостью представит себе все, что начало возникать в момент, когда наши взгляды сошлись. Настроение директрисы стремительно менялось. К тому же я начал осознавать, как впереди сидящие ряды учеников, которые понимали, что выкрик был а) не только сделан сзади их, но и б) сзади них сидел я, понятное дело пялились прямо на меня. Вова, с которым я не любил никогда общаться, по злой иронии в этот раз оказался рядом со мной и бил меня по плечу, видимо всячески пытаясь подчеркнуть свою сопричастность к происшедшему. Я понял, что «туман», в котором меня не было видно, рассеялся. Все, что я чувствовал — это желание посмотреть в сторону директора, чтобы убедиться осознаёт ли она то же, что и я. 

Я ждал ее голос. Мне не было смешно в зале, который не мог отойти от смеха. И только возгласы классных руководителей, которые  пытались успокоить своих подопечных, прорывались словно карканье вороны среди пения соловьев. 

В какой-то момент я даже почувствовал тяжесть в шее, поскольку отсутствие голоса директрисы говорило об одном: меня должны были взять не иначе, как за шкирку. Ожидание «смерти» становилось хуже «смерти». 

Я не выдержал и оглянулся. На том месте, где только что стояла директриса виднелся портрет А. С. Пушкина. Было ли это знаком или насмешкой понять я не мог. Шок, видимо, был настолько сильным, что я поднялся и пошёл к двери. Осторожно ее открывая, словно в коридоре могла быть бешеная собака, я высунул голову.

Силуэт в женском костюме “юбка-жилет” с парящей над ним головой с высоким шиньоном и сопровождавшийся цоканьем каблуков, прямо на моих глазах свернул за угол. 

И тут меня охватила неописуемая радость. Так я понял, что в этой жизни мне придётся всегда идти поруч с ангелами. Это я сейчас знаю, что они есть у всех. Но не тогда. 

Сергей Лысов

Бизнес-тренер, тренер личностного роста. Генеральный директор школы управления «Шерлок». Длительное время работал переговорщиком и кризисным консультантом в различных коммерческих и политических проектах. Специалист в области реструктуризации и строительства организаций, автор ряда бизнес-тренингов и семинаров для основателей бизнеса, автор системы «MYOR» — методики развития пси-способностей для деловых людей. Автор книг "Встань с дивана. Как создать свой бизнес…", «Анатомия победы».
.
Основатель юридического агентства «Мета-Информ», входившего в 50 ведущих юридических компаний Украины (г. Одесса, 1991 - 2005). Юридический эксперт в Лондонском арбитражном суде (1995) Консультант губернатора Одесской области (1999–2004). Советник мэра г. Одессы (2010 - 2011). Бизнес-тренер, коуч в области трансформационых изменений, эксперт в управлении кризисными ситуациями. Специализация - организация и проведение трансформационных процессов.
.
Миссия: обучение деловых людей управлению сложными и нестандартными ситуациями; тренировка специальных способностей и передача знаний в качестве основы управления.

Отзывы